Гельфандбейн Яков, артиллерист

Репер номер один, левее ноль-ноль пять…

Хмурый февральский день в Таврической прикрымской степи. За темными облаками на горизонте, красная полоса предвечернего заката. Турецкий вал, ворота в Крым. Метет поземка, подхватывая сухой снег, заметая траншеи, бомбовые и снарядные воронки, заметая остатки сухого бурьяна и останки лошадей кавалерийского корпуса, штурмовавшего Армянск в дни ноябрьского штурма 1943-го года. Низко, над самой землей, стаи воронья — чистильщиков боевых полей…

Блестят льдом малозаметные, но коварные бугорки слежавшегося снега. Валенки скользят на льду, трудно держать равновесие, под порывами, хотя и не сильного, но резкого ветра. Тишина, ни немцам, ни нашим неохота подставлять себя ветру, холоду или шальному снаряду. В такой тишине только наблюдатели на переднем крае, изредка посматривая в сторону противника, покуривают тайком в рукав полушубка, разгоняя табачный дымок рукой в варежке, да снайперы с присущей им выдержкой охотников, высматривают зазевавшихся для очередного выстрела.

В сопровождении Макарыча, своего верного и бессменного ординарца, домовитого и доброго новгородца лет сорока, не спеша и боясь поскользнуться на корочке льда, иду с огневой на передовой командный пункт во второй траншее. В левой руке — провод телефонной связи. Упустишь его, будешь долго искать собственный КП в однообразной ночной степи, спросить не у кого. На боку планшет с картами, таблицами и прибором подготовки данных для стрельбы, пистолет, На спине — неуклюжий металлический термос с супом — суровый фронтовой закон: идешь на «передок» — неси еду и «наркомовские», солдатский «сидор» с моршанским табачком, сахарком и сухарями. В траншее тяжелее, чем на позиции или в штабном блиндаже, да и не известно, можно ли будет доставить пищу в нее в другое время, приходится быть предусмотрительными. Главная еда — фронтовой супчик (с «добавкой»!), заправленный салом, иногда и жареным лучком, обязательно приправленный лавровым листочком. Гороховой, «шрапнельный», «затируха» или «рататуй», изредка — фасолевый или чечевичный и совсем уж праздник — лапша (не всегда правда, с добавкой), или «борщечок» с мясцом, нарезанным в кубики, а то — как дар божий, рыбный — почти уха, когда удастся наловить рыбку — по обстоятельствам, умению и фантазии старшин и поваров походных кухонь. Но всегда пахучий, и также не всегда густой, чаще — пустой, но непременно горячий и поэтому всегда желанный. А сухарь, который скрипит сейчас в сидоре при каждом резком движении! Знаешь ли ты, читатель, что такое сухарь — солдатский спаситель многолетней сухости, сохраненный в простроченном суровой ниткой мешке вощенной бумаги с чернильной печатью «Май 1929г., Острогожский ХБК, ОТК 1233»? Распаренный в крепко заваренном чае, с сахаром «вприкуску» от глыбки, расколотой в ладошке солдатским ножом, да еще после мороза, в теплой землянке, когда «Катюша» из снарядной гильзы не коптит, снаряды не рвутся и пули не свистят над головой! Казалось мне тогда, что оставшись живым, после войны, и пищи другой не захочу, как супчик и военных лет двадцатилетней выдержки, ржаной бронебойный сухарь русского поля!

У Макарыча на спине термос с кашей, он полегче. Руки у него заняты флягами с чаем, за спиной в сидоре, фляжки в которых булькают вожделенные «наркомовские», пара кирпичей хлеба (свежего, но иногда замерзшего, а то еще и тепленького), да еще невесть что, автомат, на поясе снаряженный диск. Идет тяжело, пыхтит и отдувается, неуклюже балансируя занятыми руками, стараясь сохранить равновесие. Осталось пройти метров триста — четыреста по открытому полю, но так хочется остыть немного, присесть и отдохнуть! Нельзя, время не терпит, охота успеть до темноты.

Миновали основной ориентир — «мессер», уткнувшийся носом в танковую аппарель, справа — сгоревший танк. Вышли, скользя по льду, на малюсенький пригорочек, и вдруг …фьюить — свист пули. Да еще близко, показалось — на уровне груди. Реакция мгновенная, отработанная — резкое падение, переворот … Нет, не удался переворот, мешает термос за спиной. Лежу на брюхе, выжидаю. Тишина, покой и благодать. Полежал пару минут, чего ждать думаю, от каждой шальной пули на льду не отлежишься, надо топать. Только поднялся на четвереньки …шмяк — удар в термос, а я опять на земле. Все ясно — достиг нас фриц, проклятый! Знали мы, что перед нашим КП постреливает снайпер, но под его огонь раньше не попадали, а пехоте все не удавалось его выследить, больно хитер был. Лежу, остываю, соображаю, вот и отдых, хотел — получил! Чувствую — что то горячее льется в левую рукавичку с рукава полушубка. Неужели, мелькнула мысль, достал, паразит! А так хотелось в неведомый Крым, манит Черное море! Но боли не ощущаю, рукой шевелю. Думаю — проверю, кричу «Макарыч, как ты там, живой?». Живой отвечает, да долго ли лежать будем? Курить охота, а табачок не достать! Потерпи кричу, дело такое! Повернул голову в сторону левой руки — странная кровь течет, желтого цвета, с запахом гороха с лавровым листом! А, супчик, думаю,— так не пропадать же добру в угоду какому то фрицу! Аппетит вдруг проявился, приноравливаюсь, языком струйку гороховую захватил. Сколько я его так слизал, самого густого из самых пустых супов, не знаю, но насладился на морозце его гороховым вкусом и лавровым запахом. Голодным не остался, хотя и сытым не стал, зато в рукавичке суше стало. Полежали с полчасика, пока стемнело, исхитрились лежа снять лямки со спины, отползли метров на двадцать, и ползком преодолев злополучный бугорок, где перебежками, где на четвереньках, волоча термосы по снегу, перебирая телефонный кабель, добрались до траншеи. Звоню комдиву, докладываю ситуацию, перевариваю суп и заслуженный за неосторожность нагоняй. Макарыч развязал свой сидор, достал заветную тряпицу, вытащил из нее варенное яйцо, неизвестно какой курицей снесенное в зимней заснеженной степи, банку свиной тушенки, налил в алюминиевые кружки наркомовские. Выпили за здравие, закусили со вкусом, запили чайком с сухарями и квадратиком шоколада из командирского доппайка, выдаваемого вместо табака и извлеченного все из того же бездонного сидора Макарыча…

На передовой тихо, наблюдатели на местах, телефоны молчат, информбюро никаких известий по снайперской охоте на Перекопе не сообщает. Глухая оборона с двух сторон: мы выжидаем время и готовимся к наступлению, немцы, прикрываясь Турецким валом на флангах и опираясь на Армянск в центре, отсчитывают оставшиеся крымские денечки. Снайпер, соображаю, довольный боевыми успехами, имеет возможность сделать очередную зарубку на прикладе своего «Манлихера», зажечь в своей норе стеариновую плошку, закусив (быть может сухариком), и полагая себя вне опасности, заняться любимым делом борьбы с насекомыми, обильно заселяющими воротники суконных немецких мундиров.

Время отдыха. Прилег на земляноеподоие лежанки, на подстеленный ватник, покрытый плащ-палаткой. Макарыч заботливо, по отцовски накрыл меня полушубком, продолжавшим вкусно пахнуть, поправил его концы. Заснул быстро, мы умели это делать хорошо. И приснился мне сон — воспоминание безвозвратно ушедшего детства.

Кинозал Харьковского дворца пионеров — сколько снов и воспоминаний с ним связано!. «Веселые ребята» и «Цирк», «Чапаев» и «Мы из Кронштадта», «Юность Максима» и «Возвращение Максима», «Три танкиста», «Александр Невский», «Если завтра война»…. Но приснилась мне в тот раз первая звуковая кинокартина — «Снайпер». На экране — злобное, искаженное лицо кайзеровского солдата, то ли под Верденом, то ли еще где то. Грязная тряпка повязки на щеках, заросших месячной щетиной, на глазах то ли очки, то ли большущие линзы какого то хитрого бинокля. Хищно выискивает цель через отверстие в лошадиной шкуре, замаскировавшись в макете убитой лошади. Прицелился, выстрел, очередная зарубка на прикладе винтовки. Много зарубок, коротких и длинных… Но и за ним охотятся. То ли французский солдат, то ли русский легионер, стальной взгляд, щеголевато одетая, круглая каска на голове. Винтовка с оптически прицелом на бортике окопа… Через большие окуляры бинокля, обзор крупным планом передовой линии немецких окопов. Убитая лошадь — сразу позади бруствера. О! Вчера еще, она как то иначе лежала, эта самая лошадь! Внезапный отблеск — вот они, зайчики от линз немецкого снайпера! Выстрел из под круглой каски. Взметнулась на экране согнутая рука в немецком мундире, зубы в смертельном оскале, вместо черепа — кровавая каша, накрытая окулярами.

Проснулся, перевариваю сон. Думаю — фриц, проклятый, неужели мое ружье короче твоего? Достану ведь тебя, зря что ли, ты моим разведчикам ужин испортил и меня на льду морозил! И хоть не пропал тот «гороховой» супчик, но ты то, фриц, свое удовольствие получил, а меня настращал. А долги платить нужно и на войне. Почесал задумчиво затылок, подошел к стереотрубе. А она, милая, с только что полученной оптической насадкой, приближает в сорок раз! Смотришь на бегущего немца, не то что зубы его гнилые видно, запах их гнилостный ощущаешь, шевеление вшей под мундиром слышно! Кручу кремальеру, справа налево, просматриваю передний край. А он — вдоль железнодорожной насыпи, на боку лежит одиночный железнодорожный вагон, сгоревший еще в нашу оборону на Перекопе. Одни только скрюченные бесполезные балки торчат в разные стороны. Жалко вагончик, в таком, санитарном, меня в 41-м в госпиталь в Вольск из под Москвы с тяжелым ранением везли, в таких же и эшелоны на фронт шли, эвакуировали предприятия и население в тыл..

Кручу кремальеру и соображаю — где бы ты, на месте немецкого снайпера, соорудил свою позицию? Под вагоном — вряд ли, ориентир все-таки! И вдруг взгляд остановился на темном бугорке именно под колесом вагона. Кручу кремальеру окуляра, приближаю этот самый бугорок — лошадь, убитая рыжая лошадь, вокруг высокий сухой бурьян. Вспомнил ночной сон. А ведь очень даже может быть! Мог ведь тот снайпер видеть старый кинофильм, да и прием вроде не так уж и плох, почти академический!. Мог поступить и от противного — не может не знать снайпер, что ориентиры пристреливают и под ними оборудовать позиции не принято. Не могут же русские предположить такую дурость у педантичного немецкого солдата -расположить свою позицию прямо под ориентиром! Смотрю и соображаю, другое странно: на поле не осталось ни одной лошадиной шкуры, они все ушли на покрытие солдатских щелей, ни одного не срезанного куста бурьяна — все ушло на топку блиндажей!. Неужели у немцев такое обилие материала, что у них все щели покрыты по немецким уставам бревнами или бетонными плитами и топлива у них более, чем достаточно? Всматриваюсь в железнодорожную насыпь — не вижу ни шпал, ни рельсов, соображаю, их ведь еще наши использовали, так от чего немцы шикуют лошадиными шкурами и сухим бурьяном?

Снимаю трубку. Первый! Я третий, докладываю обстановку. Доложил, попросил с пяток снарядов! Дефицит, в обороне норма — пол снаряда на орудие в день, да и то — на пристрелку реперов. Проходит несколько минут — разрешение от командира полка получено, огонь вести как пристрелку, при гарантии прямого попадания. Любит быть требовательным наш командир! Но такую гарантию может дать только бог. Почесал по привычке затылок, была — не была, где нашим не пропадать! Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут! Есть, отвечаю, будет выполнено. Разложил карту, достал циркуль, угломер. Даю целеуказание топографам, требую засечки и координаты. Звоню командиру стрелкового батальона, сообщаю: буду вести огонь по ближней цели, убери лишних в укрытие — береженных бог бережет, и хотя снаряд не дурак, но чем черт не шутит, когда бог спит! А бог то, немецкий, бодрствует у каждого немца на поясе!

Командую на батарею: «Репер номер один, первому один снаряд, огонь!» Слышу — шуршит над головой, пошел миленький! Наблюдаю разрыв у репера — большого валуна на пригорочке, метрах в трехстах, почти в створе с вагоном. Не спеша делаю перерасчеты, учитываю все, что можно учесть. Глубоко вздохнув, командую — «репер номер один, взрыватель осколочный, левее ноль-ноль пять, прицел меньше шесть, уровень ноль, записать! Четвертому, проверить установки! После доклада о готовности — два снаряда, тридцать секунд выстрел, беглый, [censored], огонь!»

Два взрыва взметнулись почти одновременно, первый под вагоном, второй под его колесом, подняв в воздух груды земли и облака снежной пыли, какие-то палки и ветки. Над облаком разрыва, словно расставив в воздухе все свои четыре лошадиные ноги и распустив гриву, нехотя опускаясь на землю, парит лошадиная шкура. Сон — в руку! Поспешил сделать свою зарубку снайпер!

Докладывай, лейтенант! Твое ружье оказалось и в самом деле длиннее.

Отметить это дело пришел пехотный комбат с командиром роты и с перевязанным плечом солдат, которого уничтоженный уже снайпер, сумел зацепить своей пулей с неделю назад. Помянули тех, по кому были сделаны зарубки на прикладе снайперской винтовки. Выпили за батарейцев, знающих свое дело, за щедрость командира полка, не пожалевшего пяток снарядов на святое дело. Подняли тост и в честь праздника — дня Красной Армии. А было 23 февраля.

Принесенных наркомовских, едва хватило, сидор Макарыча оказался опустошенным, а Макарыч мой пригорюнился — снаряды на очередного снайпера «хозяин» сэкономил, но сидор то пуст! Забот полно — как и чем, с таким хозяином, отмечать очередного снайпера?

Спасибо тебе, милый Макарыч! Спасибо за то самое яичко, и за невесть как сэкономленную тушенку, и за всегда внезапно появляющийся из сидора плавленый сырок или куриную ножку, или за краснобокое яблоко, или за горячую яичницу на сливочном масле, за неожиданную кружку парного молока и крестьянский творожок, а то и за свежеиспеченный блинчик, за охапку свежего сена под бок в только что вырытом для меня окопчике с «лисьей норой» и коптящей «катюшей», за всегда имеющиеся в запасе сухие портянки и чистое белье. Спасибо за мудрые житейские советы, и за другие заботы спасибо. Но неизмеримая тебе, сыновняя благодарность, русский солдат,засамоотверженность, с которой ты прикрывал меня своим телом от осколков снарядов, «умных» прыгающих бомб — лягушек, и глупых, не известно откуда летящих пуль. И делал это не задумываясь и не один раз. Низкий поклон тебе, Солдат Победы!

А суп носить на передовую на Турецком валу, больше не мешал никто. И только после войны узнал, что день 23 февраля стал днем гибели моего отца.

Яков Гельфандбейн (слева), окт...

Комментарий к фотографии:
Конечно, создание фронтовой комфортности было далеко не основной функцией штатного ординарца, он обычно использовался как помощник, порученец или рассыльной. Одна из его главных забот заключалась в обеспечении безопасности подопечного, его охраны, обороны и оказания, в необходимых случаях, первой медицинской помощи. С этой целью, на самом доступном месте его заплечного рога изобилия, находились индивидуальные перевязочные, дезинфицирующие и обезболивающие средства. И случаи для их применения обычно не заставляли себя долго ждать. Снимок запечатлел день выписки (октябрь 1944 г.) из полевого походного госпиталя (ППГ) в районе привисленского плацдарма севернее Варшавы, в который меня после ранения, доставил все тот же Макарыч. Пока две недели «тощал» на госпитальной койке, он заботами госпитальных нянечек, успел неплохо «раздобреть». Не так уж и плохо иногда бывает ординарцам!

Солдатское поле или история с губной гармошкой

Солдатское поле. Поле, где степной бурьян и степной ковыль растет густо политый не просыхающей солдатской кровью, поле битвы. Поле смерти — от пули, разрыва снаряда, мины, или бомбы. Поле смерти — в атаке, в окопе, у рычагов танка, у прицела орудия, с биноклем, пулеметом или автоматом, гранатой или просто с лопатой в руках. В степной балке или у подножия кургана, на речной переправе или на береговом плацдарме, в городе или в лесу, на земле, под землей и над землей, на воде, над водой и под водой. Поле, где смерть властвует над жизнью, где жизнь отдается во имя Победы, во имя спасения своего народа. Промерзшее от зимних вьюг и морозов, знойное от иссушающих летних ветров. Поле Солдатской славы.

Балка Носкина, балка Аэропланная, балка Мечетка. Ныне — Солдатское поле у северо-западного подножия Мамаева Кургана, Сталинград. Жара до сорока градусов, знойный юго-восточный ветер из-за заволжской степи. Клубы пыли, смешиваясь с клубами дыма от горящих танков, застилают горизонт. Голова раскалывается от боли, гудит от близких разрывов и раскаленной под солнцем металлической каски на голове. Губы, растрескавшиеся от жажды, просят воды, на лице пыль, размазанная потом, горло режет грубый ремешок каски. Пропитавшаяся солью и потом гимнастерка, затвердела как кора, тело не дышит. Теплая, почти горячая, соленая вода из фляжки только усиливает жажду.

Идет бой пехоты с немецкими танками, стремящимися выйти на северный гребень высоты балки Аэропланная. Кто владеет гребнем высоты — тот владеет обстановкой на всем северном фланге Сталинградского фронта. С него наблюдается на десятки километров Мамаев Курган, Сталинград, левее — «Баррикады», Тракторный. На берегу Волги горят нефтяные баки, черные клубы дыма поднимаются к небу. На поле боя вперемешку догорает несколько десятков танков и бронемашин — наши Т-34 и «Матильды», немецкие и американские «Патоны». Наша пехота — в обороне, несколько танков Т-34 ведут редкий прицельный огонь из аппарелей. Немцы пытаются то рывком выскочить на гребень высоты, то прикрываясь броней горящих танков, лениво постреливают, экономя снаряды. Над головой кружит «рама», высматривая огневые позиции и мы тоже стреляем редко. С закрытых позиций поразить одиночный танк не легко, но мы знаем — немцы боятся мощных разрывов наших снарядов и стараются под их разрывы не попадать. Передышка.

Солнце начинает склоняться к западу, жара немного спадает. Жужжит зуммер телефона. Вызывает командир дивизиона. Приказывает с наступлением темноты прибыть на его командный пункт. Это не так уж и далеко — каких нибудь 300 — 350 метров в тыл. Но преодолеть эти метры можно только ползком и только в темноте. Большая часть пути простреливается немецкими снайперами, которые хорошо знают каждый бугорок, каждую травинку. Любое подозрительное шевеление — выстрел. Выстрел — смерть. На поле, среди высохшего степного бурьяна, зеленеют солдатские гимнастерки, среди них выделяются еще не успевшие выгореть.

Солнце в степи опускается рано, стемнело. Беру автомат, выбираюсь на бруствер. За мной — бессменный Макарыч, мой ординарец и телохранитель. Ползем вниз по склону, держа в руке телефонный кабель, и через десяток-два минут мы на КП. Докладываю о прибытии, прошу глоток свежей воды. Макарыч достает сухарь, приносят фляжку горячего сладкого чая. Как немного нужно солдату для полного счастья! Привел себя в порядок, отряхнул пыль с гимнастерки, проверил заправку — не любил мой комбат неряшливость, встал, руки «по швам».

Хороший был у меня командир, строгий, но справедливый. Любил своих солдат и жалел их. И если давал боевой приказ, знали — нужно. И выполняли не задумываясь, с полной отдачей сил. В тот раз, как бы извиняясь за свой выбор, разъяснил: нужно занять передовой наблюдательный пункт на склоне высоты, обращенной к противнику, на «ничейной» полосе, для наблюдения за древним валом Анны Иоанновны — хутором Пролетарским. Это единственная в балке группа полуразрушенных строений на ее западных отрогах, что-то километрах в четырех от переднего края.

По данным авиаразведки немцы, зная что этот район плохо просматривается с занимаемых нами позиций, постоянно используют его то ли для сосредоточения там резерва, то ли в качестве места сбора ударных групп — танков, самоходок и пехоты, как на выжидательных позициях перед выходом в атаку. В эти дни, когда немцы непрерывно и ожесточенно атакуют Сталинград, когда горит сама волжская вода и немцы безостановочно рвутся к Волге, можно к утру ожидать очередной удар. Положение серьезное объясняет он, задача поставлена «сверху», командованием фронта. Приказано выделить для ее выполнения хорошего «стрелкача», чтобы массированным огневым налетом, не менее чем дивизиона, уничтожить скопление противника. Для собственной маскировки приказано связь держать по телефону, дублирование по радио. Ни биноклем, ни стереотрубой не пользоваться, вести наблюдение и управлять огнем с помощью перископа,. Он, длиною не более сорока и толщиной в три — четыре сантиметра, верно, позволял это делать не высовываясь из окопа, давал достаточно хорошее увеличение, но имея маленький угол зрения, не был приспособлен для наблюдения и целеуказания, дрожал в руке даже будучи закрепленным на стенке окопа на «якоре», и не позволял эффективно управлять огнем. Правда, задача облегчалась тем, что нужно было сделать мощный огневой налет по довольно большой площади.

Под мое командование выделялось три батареи, а если этог оажется недостаточным, то еще три — второго дивизиона, а количество снарядов не ограничивалось. Были «огурчики»! Кроме того, в моих возможностях было дать неуставную но любимую команду расчетов «Смазать жопки!», по которой на донышко снаряда, уже загнанного банником в казенник орудия, наносился слой солидола и «огурчик» делался «солененьким», издавая в полете такое дикое завывание и улюлюканье, которому мог позавидовать любой немецкий пикировщик.

Передохнув с полчасика, похлебав солдатского супчика под «наркомовские» сто грамм, закусив пресловутой свиной тушенкой, и взяв в запас фляжки с водкой и чаем, поползли обратно. С нами радист и телефонист. Миновав лощинку, ведущую к гребню балки, доползи до своего наблюдательного пункта. Так как с него заданный район не просматривался, поползни дальше и правее, разматывая провод телефонной связи, миновали линию боевого охранения, спустились на «ничейную» полосу. Макарыч, «прикрывая тыл», держит в руке телефонный провод, к концу которого привязана «цинка» от патронов, в которой лежит запас воды во фляжках, с другого ее конца привязан такой же провод, чтобы эту цинку можно было тащить обратно для периодического пополнения припасов. Этакий цинковый «челнок» — служба тылового обеспечения!

Обнаружили покинутый окопчик, осмотрелись, понаблюдали, стараясь понять просматривается ли с него заданный район. В том районе нет-нет, да и вспыхивают тусклые, то желтые, то красные огоньки — электрические фонарики. Да, вроде то, что нужно. Обкопались, сделали ниши для личного оружия, боеприпасов и радиостанции, подмаскировались. Включили рацию на прием, проверили связь. Слышим переговоры немцев, лампы рации генерируют от близкой работы их передатчиков.

Взошло солнце, утренний воздух свеж и прозрачен, пыль дневного боя улеглась, на траве — капельки ночной росы играют в линзах перископа в солнечном лучике, паучок на паутинке ждет свою добычу — совсем как до войны!. Повезло нам — вот он, и древний «вал», вернее его остатки, и совхоз — как на ладони. У нескольких, то ли длинных домов, то ли скотных дворов — танки, самоходки, машины. В тени одинокого дерева дымит кухня, в сторонке то ли штабная, то ли ремонтная машина. Движения не видно, ни людей, ни часовых. «Умаялись, сердешные», думаю, спят. Поспите, поспите. Сейчас я вам подъемчик сыграю «солененьким», предстоит вам работка,— на всю жизнь, если кто и уцелеет, запомните!

Докладываю командиру — вижу с десяток танков и самоходок под желто — серым африканским камуфляжем, стоящих под прикрытием полуразрушенных домов, с десяток в те же цвета камуфлированных машин, людей не наблюдаю, время на часах, что-то к пяти утра. Проходит несколько минут — приказано наблюдать и докладывать. А так жаль! Так хотелось посмотреть немцев, бегающих в трусах под завывание моих снарядов! Но война не цирк, ударить нужно точно в нужное время!

Для любого автосервиса, для любого сервисмена оборудование для автосервиса просто необходимо для ведения успешного бизнеса.

Ожидание не пропало даром. Через часок, из машин выбрался офицер, сделал зарядку, умылся по пояс с помощью денщика, посмотрел на ручные часы (вот гад, его морда — передо мной). Что то прокричал. Видимо это была команда на построение. Скрытые до этого за стенами домов, появились с полторы сотни солдат, здоровущих темно — бронзового цвета гренадеров, сделали бодрую зарядку, попрыгав и похлопав себя ладошками по бокам, побрызгали друг друга водой из питьевого желоба для скота, воду в который доставали из колодца с помощью журавля, который то торчал высоко в небе как ориентир, то наклонялся вниз. Одевшись в африканский камуфляж, выстроились в очередь по два за завтраком. Приятного аппетита! Поев, по команде офицера, сопровождавшейся резкими взмахами рук, солдаты, взяв оружие, построились. Стоят, переминаются с ноги на ногу. Докладываю комдиву обстановку — данные для открытия огня готовы. Приказывает проверить репера. Проверил, по одному снаряду от батареи, сделал нужные довороты, даю команду на огневые- четыре снаряда, беглый…., «зарядить!». Конечно, не забыл и про «засолку» огурчиков. Продолжаю наблюдать, переживаю, боюсь упустить момент. Нет, не упустил, не зря ждал! Поднимая тучи пыли, подъехало несколько тяжело загруженных машин закрытых брезентом, топливозаправщик. Заправщик развернулся, выскочивший из него солдат развернул шланги, готовится заправлять танковые баки горючим. Жду.

Из за домов на другой стороны дороги, группами по три — четыре человека, видимо экипажами, появляются танкисты, они поспали в холодочке с полчасика больше. Кто в цветастых комбинезонах, кто раздет по пояс. Сразу же занялись заправкой танковых баков и делали они это дело быстро и сноровисто. Позавтракав, не спеша, занялись перегрузкой в танки боезапаса, привезенного в машинах. Открывают цветастый снарядный лоток, обтирают тряпочкой снаряды, свинчивают с головки снаряда транспортный колпачок, и по снаряду из рук в руки, аккуратненько так,— в танковый люк, колпачок — в лоток. Пустой лоток — в машину. Стоящий сбоку унтер, ведет письменный учет. Немецкая аккуратность! Пригодится, небось и колпачок на учете — как никак, собственность абвера!

Пехота не спеша грузится на машины, кто то поднимает пулемет на неуклюжей треноге, кто то еще что то непонятное, закутанное в брезент и похожее на огнемет, кто то грузит коробки с пулеметными лентами. У каждого свои заботы, впереди ждет Мамаев Курган, Сталинград, дранг на «матку» Волгу!

С интересом наблюдаю за солдатом с губной гармоникой, чем то он заинтересовал меня, видимо своим исключительным видом и веселым настроением. Все утро продудел на гармошке — и зарядку сопровождал, и танкистов на работу вдохновлял, и грузиться в машины пехоте помогал. Повеселись думаю, ротный гармонист, скоро тебе будет еще веселее. Забравшись на «Майбах», и усевшись на первой скамейке крайним справа, поставил свой карабин между ног, вытащил из-за пазухи амулет, поцеловал его. Сунул гармошку в рот, наигрывает что то бодрое, вихляясь длинным тощим телом и дергаясь головой, видимо вдохновляя солдат на этот самый «дранг». Любили немцы губные гармошки, а вот наши гармонисты как то не могли их освоить. Что и говорить, техника!

Команда командира дивизиона Михаила Давыдова, и на вал Анны Иоановны, на совхоз с танками, самоходками и машинами, с удобно устроившейся на них пехотой и с гармонистом, заглушая бодрую музыку гармошки, обрушивается все сметающий огневой шквал. С полсотни гаубичных снарядов, выпущенных беглым огнем, все накрывают тучей разрывов, в огне которых раздаются взрывы бензобаков автомашин, танковых боезапасов и танковых баков с горючим. Огненный шар, куски летящего металла и человеческих тел — врыв заправщика. Через несколько секунд в море взрывов и огня, такой же налет повторяет второй дивизион, а вслед за ним — оба дивизиона дают «зачищающий» двух дивизионный залп, своеобразный традиционный салют. Дранг на Волгу под бодрую музыку успешно завершен. По крайней мере этим солдатам повезло — не придется замерзать и умирать голодной смертью в Сталинградском котле. Но они об этом так и не догадались и меня, думаю, поблагодарить не успели.

Долго оседала пыль на Солдатском поле. Долго догорали немецкие танки, самоходки и автомашины, долго рвались снаряды танкового боезапаса и горела земля, не подпуская вытаскивать убитых и выносить раненых. Два дня дымились груды металла, кто там выжил, а кто нет — но атак на наш передний край в тот день не было. И на следующий день — тоже. Побудка «с музыкой» удалась на славу! Громко музыка играла. Это не губная гармошка!

В моем боевом формуляре появилась запись: в графе расхода боеприпасов — 120, в графе потерь, нанесенных противнику — сорванная атака штурмовой группы, 7 танков, самоходка, топливозаправщик, 9 машин с пехотой. Годится! Подумав про себя, решил усилить свой боевой счет губной гармошкой.

Но, как боевой трофей, взял я гармошку позднее, в Калаче, после захвата переправы через Дон. И много лет после войны она у меня хранилась, как память о совхозе Пролетарский, но играть на этой немецкой музыке я так и не научился.

А сегодня 2-го февраля, более чем 60 лет спустя, об этом бое на дымящемся Солдатском поле у подножия Мамаева Кургана, мне напоминает покрытая благородной патиной медаль «За боевые заслуги».

Эти записки мне прислал сам автор еще в 2005 году, однако в силу того, что ранее наш сайт не публиковал мемуары,
записи пролежали у меня в столе без малого 5 лет.
Валерий Потапов