БЛОКАДНЫЙ ЛЕНИНГРАД: накануне катастрофы

Сегодня в сознании каждого человека при слове «Ленинград» невольно возникают ассоциации с такими понятиями как «блокада, голод», а при слове «блокада» в нашем сознании тут же возникает только одно слово: ЛЕНИНГРАД. Сегодня эти два слова связаны друг с другом настолько прочно, что мы даже не задумываемся над тем, что так было не всегда.

17 апреля 1942 г. в теплом и уютном помещении студии ленинградской кинохроники собрались руководители города, чтобы в узком кругу обсудить подготовленный к показу документальный фильм «Оборона Ленинграда».

Беспристрастные кадры засвидетельствовали скорее смятение и беспокойство среди населения, нежели патриотический подъем в первый день войны. Не случайно, что Жданов с сожалением констатировал:

«Показан митинг, посвященный началу войны, а публика никак не реагирует. Нехорошо это, как будто не про нее писано, а оратор разрывается. Неправильно…»
[РГАСПИ Ф.77, Оп.1, Д.771, Л.7]

Реплика Жданова была вполне объяснима — видеть то, что творилось в городе 22 июня 1941 г. он не мог, поскольку война застала его на юге, где проводил свой отпуск. Всплеск же патриотизма, который Жданов наблюдал по возвращении в Ленинград, действительно наводил на мысль о том, что ничего иного и быть не могло во время его отсутствия. Однако действительность была намного сложнее. Хотя к войне готовились и были уверены, что пятилетки стахановского труда не пропали даром, для простых людей война явилась как снег на голову: «надеемся, что может быть, мы и не доживем до нее»,— надеялись ленинградцы [РНБ, Рукописный отдел, дневник учительницы С. А. Унковской]. Чуда, однако, не произошло.

Читая дневники того времени приходишь к выводу, что для простых людей невероятным было даже не само германское нападение, а переворот в их жизни, «день так быстро нагрянувшей межи прошлого с настоящим. Тихий летний день… — и вдруг война! Не верилось и не хотелось» [О. М. Фрейденберг «Осада человека», М.1991].

Население СССР, далекое от северо-западных границ страны, было убеждено, что страна превосходит Германию в военно-техническом отношении, что Красная Армия сможет разбить неприятеля. Довоенная пропаганда способствовала распространению «шапкозакидательских настроений». «Врага будем бить на его территории»,— уверял своих читателей журнал «Большевик», и он был не один такой, вся пресса полностью разделяла эти настроения.

Печальный опыт финской кампании большинству населения СССР не был известен и всячески замалчивался. Поэтому неслучайно Организационно-инструкторский отдел ЦК ВКП (б) в информации «О ходе мобилизации и политических настроениях населения» подчеркивал высокий патриотический подъем населения. В течение 24–27 июня 1941 г. в ЦК ВКП (б) поступили сообщения 36 обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик о политических настроениях в связи с нападением фашистской Германии на СССР. Обкомы партии сообщали, что:

«… мобилизация проходит организованно, в соответствии с намеченными планами. Настроение у мобилизованных бодрое и уверенное. Случаи уклонения от мобилизации единичны… В военкоматы и в райкомы партии поступает большое количество заявлений о добровольном зачислении в ряды Красной Армии… Имеется много фактов, когда девушки просятся на фронт… Обкомы отмечают, что митинги на фабриках и заводах, в колхозах и в учреждениях проходят с большим патриотическим подъемом… Рабочие принимают решения с просьбой перейти на 10-11-часовой рабочий день».
["Известия ЦК КПСС" № 6 стр.210-211]

О патриотическом всплеске говорит и весьма необычная для военного времени директива НКГБ № 177 от 2 июля. В ней сообщалось, что в связи с начавшейся войной «некоторая часть состоявшего на учете антисоветского элемента резко изменила свои прежние антисоветские высказывания и стала на путь безусловной поддержки Советской власти в борьбе против немцев» [Сборник документов «Органы госбезопасности СССР в Великой Отечественной войне», Т.2, М. 2000].

Патриотические настроения были характерны для подавляющего большинства ленинградцев. По мнению одного из секретарей РК ВКП (б) Ленинграда, «в начале войны партактив и большинство трудящихся, недооценили врага, надеялись на быструю победу» [ЦГАИПД СПб, Ф.4000, Оп.10, Д.1095, Л.3]. Однако в Ленинграде о недавних военных неудачах в ходе зимней войны широкие слои населения знали куда больше, чем в целом по стране, и с меньшим оптимизмом смотрели в будущее. В первые два дня войны в военкоматы города с повестками и без повесток явились около 100 тыс. ленинградцев. Массовая мобилизация военнообязанных 1905–1918 гг. рождения была проведена в течение недели. За это же время в военкоматы и другие организации города поступили 212 тыс. заявлений от добровольцев с просьбами направить на фронт89.

Патриотические настроения, объединившие на время большую часть населения в первые недели войны, вскоре несколько ослабли, дав выход наружу тому широкому спектру чувств и мыслей, который был в довоенном Ленинграде. Эти настроения в условиях нарастающего кризиса развивались чрезвычайно быстро, проявившись не только в чудесах героизма и стойкости, но и в появлении антисемитизма, пораженчества, а также пассивном ожидании развязки, что «все само собой образуется». Сближение СССР с Англией и США в первые недели войны воспринималось населением с большой настороженностью и не являлось существенным фактором в развитии настроений — война с Германией представлялась своего рода дуэлью, в которой «демократии» в лучшем случае будут играть роль честных секундантов.

В городе первые дни войны характеризовались появлением просто гигантских очередей в магазинах. Люди скупали всё, но прежде всего — сахар, соль, спички, пытались создать запас продовольствия. Сберкассы также оказались переполнены. Посетители стремились продать госзайм 1928 года и заложить займ 3-й пятилетки, а также забрать свои сбережения [ЦГАИПД СПб, Ф.4, Оп. 3 Д.355, Л.28, а также Ф.408, Оп.1, Д.1114 Л.31]. Некто Э. Голлербах писал в дневнике, что «художники и писатели, державшие деньги в сберкассе, смущены тем, что сберкассы выдают только по 200 рублей в месяц». 14 июля, после распоряжения СНК выдавать писателям по 1000 рублей в месяц, наступило успокоение:«смешно, до чего улучшилось настроение тех, у кого есть крупные суммы в сберкассе» ["Голоса из блокады", стр. 165-167].  Аналогичные настроения были зафиксированы практически повсеместно. В сводке Оргинструкторского отдела ЦК говорилось о том, что:

«… в первые дни после начала военных действий в торговой сети усилился спрос на продукты питания и промтовары, в связи с чем в магазинах образовались очереди. Наибольший спрос наблюдался на сахар, соль, спички, мыло, муку, крупы… В некоторых областях имели место значительное количество случаев пьянки среди населения. Некоторые обкомы сообщают об отдельных случаях антисоветских высказываний и поджогов».
["Известия ЦК КПСС", 1990, стр.211-212]

О росте обеспокоенности населения свидетельствовали и анонимные письма, поступавшие на имя А. Жданова. В одном из них, датированном 27 июня 1941 г., выражалось недоумение по поводу молчания Сталина:

«Тов. Жданов!

Надо прямо сказать, что такое извещение как мы находимся на войне это серьезное положение, репродукторы кричат не выключайте радио, но тошно делается, люди гибнут где-то, а у нас музыка гремит, а в магазинах кошмар, население делает запасы, у кого есть деньги, конечно, лучше бы вместо музыки дали внушение людям, чтобы не создавали паники. Я считаю, что надо милиции просто напросто гонять очереди, а то получается полная паника, в очередях можно услышать всевозможную провокацию, уже болтают, что Россию продали, что Сталин уже скрылся. Желательно Сталина услышать по радио. Он пред. Совнар. Комиссаров должен выступить с обращением к народу о нашем прод. положении и т.д., а получается масса в панике, а правительство молчит, музыка гремит точно торжество какое. Я считаю необходимым чаще передавать по радио положение на фронтах, т.к. это интересует весь народ, а главное ждем выступления т. Сталина, где он? На трибуне мы его никогда не видели в Ленинграде, он что, боится своего народа, пусть к репродуктору подойдет, чтобы народ слышал голос того, о ком так много поется».
[ЦГАИПД СПб, Ф.24, Оп.2г, Д.326, Л.14]

Несколько позже партийные информаторы и УНКВД с удовлетворением отмечали улучшение настроений в связи с выступлением Сталина по радио 3 июля 1941 г. Записи в дневниках большинства рядовых ленинградцев также свидетельствовали об этом.

Однако нашлись и недовольные, которые говорили, что она «посеяла панику, все слышали, как у него стучали зубы, когда он пил воду… Об этом рассказывали интеллигенты, наш дворник, случайные прохожие» [Фейденберг «Осада Человека» М. 1991]. Действительно, слушатели обратили внимание на то, что первые слова речи были произнесены с большими паузами: «чувствовалось волнение. Слышно было, как льется вода в стакан».

Наряду с этим отмечались отдельные случаи «нездоровых» настроений среди партактива. Например, 26 июня 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП (б) был рассмотрен вопрос о распространении панических слухов секретарем парторганизации поликлиники № 23,т. Самойловым, которые нашли свое выражение в «сообщении в РК непроверенных сведений и неприятии мер к устранению панических настроений». М. Самойлову был объявлен строгий выговор с предупреждением [ЦГАИПД СПб Ф.415 Оп.2 Д.1128 Л.1].

В целом, первые недели войны характеризовались патриотическим подъемом ленинградцев, стремлением внести личный вклад в разгром врага. Успешно проведенные мобилизационные мероприятия в городе, формирование многотысячной армии народного ополчения носили в целом массовый характер, хотя в ряде организаций Ленинграда были отмечены факты уклонения половины лиц призывного возраста от мобилизации [ЦГАИПД СПб Оп.2 Д.377 Л.87].

Документы партийных и правоохранительных органов почти не содержат свидетельств о каких-либо значительных негативных настроениях в связи с призывом в действующую армию, за исключением отдельных случаев проявления антисемитизма. Некоторые рабочие выражали радость по поводу призыва в армию лиц еврейского происхождения, «занимавших теплые места на предприятиях (нормировщиков, кладовщиков и т.п.)» [ЦГАИПД СПб Оп.2 Д.377 Л.87]. Отмечалось также, что в некоторых учреждениях в начале июля были проявления панических настроений среди части еврейского населения, что, вероятно, было связано в значительной степени с появлением в городе первых немецких листовок, носивших ярко выраженный антисемитский характер.

По свидетельству командира одной из спецкоманд СД, действовавших в Белоруссии, еврейское население СССР в начале войны было совершенно неготово к политике тотального уничтожения, которое несли с собой оперативные группы службы безопасности: «Бросается в глаза,— отмечалось в одном из донесений,— что евреи плохо проинформированы о нашем к ним отношении» [Х. Хене «Черный орден СС. История охранных отрядов» М. 2003]. Причиной такого положения было то, что в довоенные годы сталинская пресса почти ничего не сообщала об антисемитизме нацистов. Однако слухи о зверствах опергрупп нацистов, а также активная антисемитская пропаганда вермахта способствовали тому, что «евреи панически бежали из населенных пунктов, к которым подходила война» [Х. Хене «Черный орден СС. История охранных отрядов» М. 2003].

Антисоветские настроения и антигосударственная деятельность носили единичный характер. Тем не менее, 3 июля 1941 г. «Ленинградская правда» проинформировала читателей о том, что Военный трибунал войск НКВД Ленинградского военного округа приговорил к расстрелу В. И. Кольцова за распространение среди посетителей кафе-буфетов «контрреволюционных листовок, фабрикуемых финской белогвардейщиной». В той же рубрике сообщалось о вынесении такого же приговора В. А. Сивкову за ведение пораженческой агитации и слухов на оборонных предприятиях и в общежитиях.

Основные усилия редакции «Ленинградской правды» были направлены на всестороннее формирование образа врага. В центре внимания крупных ученых-обществоведов Е. Тарле, Г. Александрова, А. Немилова и др. оказалась «расовая теория» нацистов. Используя работы идеологов нацизма, советским ученым удалось весьма ярко показать цели противника в войне, настоящее порабощенных народов и будущее славян в «сценарии», отводимом им Гитлером. Комментарий А. Немилова в «Ленинградской правде» одного из законов «О защите немецкой крови», предполагавшего принудительное оплодотворение незамужних немецких женщин, наглядно демонстрировал «мораль скотов». Этот материал, безусловно, был адресован эмансипированной советской женщине, на плечи которой легла основная тяжесть работы в тылу.

Формированию и закреплению в сознании ленинградцев образа врага должны были служить фильмы, выставки плакатов и карикатур106, театральные постановки и др. Например, в кинотеатрах с первых дней войны демонстрировались антифашистские фильмы «Семья Оппенгейм» и «Профессор Мамлок». Эффект, которого ожидали органы пропаганды от показа картин, был выражен в двух фразах героев. «Фашизм — это не политика, это зоологический сад, выпущенный на свободу»,— заявлял старый немецкий рабочий в фильме «Профессор Мамлок». «Где мы живем, в Германии или в джунглях?»,— спрашивали друг друга персонажи «Семьи Оппенгейм». Снятый по пьесе Ф. Вольфа фильм о трагедии профессора-гуманиста еврейского происхождения Мамлока, не сумевшего найти выхода из фашистского плена, оказывал серьезное воздействие на зрителей, показывал антисемитскую направленность нацизма. «Голодающие женщины и дети, установленный во всех подчиненных фашистской Германии странах тюремный режим, преследования и расстрелы — все это встает перед глазами, когда смотришь фильм»,— писала «Ленинградская правда».

М. Зощенко и Е. Шварц в середине июля написали антифашистское обозрение, которое 12 августа в театре комедии поставил Н. Акимов. Таким образом, к моменту решающих боев за город силами ленинградской творческой интеллигенции в значительной степени удалось сформировать представление о противнике, компромисс с которым невозможен. Ленинградцам внушалась идея о том, что альтернативы борьбе не существует.

Несмотря на то, что в июне-июле 1941 г. практически все без исключения мероприятия военных и партийных органов в Ленинграде в течение первого месяца войны находили положительный отклик у населения, а информаторы райкомов сообщали, что общее настроение рабочих здоровое, паники во время воздушных тревог не было [ЦГАИПД СПб Ф4. Оп.3 Д.353 Л.1-18], приводились примеры критики довоенных отношений СССР и Германии. В частности, рабочие говорили, что «не надо было давать немцам хлеб и нефть», т.к. сами голодали и плохо подготовились к войне и, как следствие, оказались застигнутыми врасплох [ЦГАИПД СПб Ф4. Оп.3 Д.350 Л.15], что «зря кормили немцев» — не русские люди нами управляют, а евреи, поэтому так и получилось". Уже в конце июня появились первые слухи о том, что «Красной Армии воевать нечем», что на фронте дела плохи и «Гитлера не удержать», что «сам Гитлер обладает рядом выдающихся качеств» [ЦГАИПД СПб Ф408. Оп.3 Д.352 Л.14]. Основные тревоги женщин Ленинграда были связаны с эвакуацией детей, которая далеко не всегда проводились организованно.

Готовность стран Запада помочь СССР в войне с Германией в начальный период войны вызывала недоверие. Еще 23 июня 1941 г. Остроумова-Лебедева отметила в своем дневнике:

"… Утром была речь Черчилля. Англия обещает нам помогать деньгами и техникой… Мне, лично, их помощь кажется не очень существенной. Истощенный, утомленный народ. Да и многие примеры их помощи: Франция, Греция, Югославия…Неужели развязавшаяся война между нами и Гитлером вызвана коварной политикой Англии?.. Неужели это есть результат… политики «коварного Альбиона»? Неужели это они натравили разъяренного дикого быка — Гитлера на нашу страну?"
[ЦГАИПД СПб Ф408. Оп.352 Д.57 Л.11]

По инерции народ с сомнениями относился и к подписанному с Великобританией соглашению о совместных действиях в войне против Германии.

Чувства неизвестности и настороженности, характерные для первых дней войны, постепенно переросли в неуверенность. Ухудшение положения на фронте, введение карточек в середине июля 1941 г., отсутствие достоверной информации о развитии ситуации под Ленинградом и в целом в стране — все это способствовало распространению сомнений относительно способности отстоять Ленинград. Вместе с тем, среди части гражданского населения все еще сохранялась уверенность в превосходстве Красной Армии, особенно ее технической оснащенности. В городе распространялись слухи, что бои за Псков и Остров показали, что «наша авиация куда лучше немецкой, а танки — не хуже» [ЦГАИПД СПб Ф.109 Оп.2 Д.294 Л.21].

В первой половине июля в городе получил распространение слух о том, что отступление Красной Армии связано с изменой маршала Тимошенко, «перешедшего к Гитлеру». 30 июля информаторы одного из райкомов Ленинграда отмечали, что «при призыве старших возрастов женщины вели себя особенно неспокойно».

В конце июля — начале августа напряжение в городе стремительно нарастало. Отсутствие вразумительной официальной информации о событиях на фронте привело к заметному ухудшению настроения и росту недоверия по отношению к власти. Июльские записи Остроумовой изобилуют констатациями, звучащими как упрек: «… мы иногда по целым дням ничего не знаем», и «… мы ничего не знаем. Доходят всякие слухи. Не всему можно верить, а официального ничего не сообщают», и даже «…от нас все скрывают». Настроение у большинства интеллигенции было тяжелое.

«Ленинградская правда» отреагировала на распространение в городе слухов статьей М. Михалева «Змеиные языки», в которой ухудшение настроений связывалось с тем, что «кое-где поднимают голову вражеские и темные силы. Как змеи, выползают они из потайных нор. Они шипят, высовывают свои ядовитые языки, лживыми слухами отравляя воздух, стремясь посеять панику, создать замешательство в наших рядах». 2 августа вновь было опубликовано сообщение о рассмотрении дел в Военном трибунале, который приговорил М. К. Самуйлова и Ф. Э. Шпэ-Соколову к расстрелу за ведение пораженческой агитации .

Информационный вакуум быстро стал заполняться самыми дикими слухами, носителями которых зачастую были беженцы, особенно попавшие под удары немецкой авиации, а также материалами немецкой пропаганды, главным образом листовок, которые уже в середине июля попали в город. Известный советский литературовед Ольга Фреденберг также отмечала в первые месяцы войны, когда армия терпела одно поражение за другим, сводки становились все скупее и скупее. «Голодной душе советского гражданина,— писала она,— информбюро начало подносить формулы, почти гомеровские стоячие фразы, которые оставляли во рту вкус горечи и отвращения. Заработали слухи. Города оставлялись один за другим и слухами пробирались по всей России; была создана особая система вуалировать в сводках несчастье, но и своя система понимать и открывать эту вуаль… сводки-формулы привели к тому, что ими перестали интересоваться» [О. Фрейденберг «Осада человека» М. 1991].

В августе, когда немецкая армия стремительно приближалась к Ленинграду все шире стали распространяться негативные настроения. Носителями этих настроений были в том числе вышедшие из окружения бойцы, а также дезертиры. «Пропаганда оружием» и умелая социальная демагогия нацистов привели к тому, что росло число лиц, уклонявшихся от мобилизации. Город был переполнен маршировавшими призывниками, ополченцами, красноар­мейцами. Однако, по свидетельству, О. Фрейденберг, «на улицах было уныло — уже все знали, что наша армия терпит страшные поражения… Слухи рассказывали об измене командного состава,… о многочисленных расстрелах. Армия не имела вооружения. Передовой технике немцев противостояли живые тела нашей армии да ее личная храбрость».

В конце августа 1941 г. настроения населения продолжали ухудшаться. Заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского района РК ВКП (б) М. Протопопов вспоминал, что «в домохозяйствах района женщины открыто начали вести агитацию, заявляя, что всем коммунистам скоро будет конец, что с приходом немцев они помогут уничтожить коммунистов» [ЦГАИПД СПб Ф.4000 Оп.10 Д.1380 Л.4]. По городу прокатилась очередная волна слухов. Широкое распространение получило мнение, что народ обманули, сказав, что есть запасы продовольствия на 10 лет; появилось очень много очевидцев «фашистского рая». М. Протопопов пишет, что «часть этих очевидцев просто изымали органы [НКВД]… Мы хорошо были осведомлены о том, что творится в домохозяйствах, наиболее отсталых мы убеждали».

В некоторых домохозяйствах были разбиты и выброшены бюсты Ленина и Сталина. Упаднические настроения нашли некоторое распространение и среди коммунистов. В Кировский РК ВКП (б) обращались «несколько коммунистов» с просьбой изъять у них произведения Ленина и Сталина, потому что «придут, немцы и за такую литературу вешать будут!» Аналогичные факты были отмечены в Ленинском РК ВКП (б). Партийные функционеры отмечали, что «хоть и при закрытых дверях, но задавали вопросы о том, когда можно уничтожить партбилет, уничтожать ли книги Ленина и по истории партии, спрашивали, когда выдадут паспорта на другую фамилию, чтобы обеспечить переход на нелегальное положение» [ЦГАИПД СПб Ф.4000 Оп.10 Д.771 Л.4].

Неуверенность и растерянность оставшихся в Ленинграде коммунистов и даже целых партийных организаций советской группы Дзержинского района после ухода основной части актива на фронт была характерной для этого периода обороны города. Пораженческие настроения захватили даже некоторых работников УНКВД, личные дела которых рассматривались на заседаниях бюро Дзержинского РК ВКП (б) [ЦГАИПД СПб Ф.4000 Оп.10 Д.16 Л.7-8].

Война и проявившаяся слабость власти привели к тому, что в августе 1941 г. произошел всплеск религиозных настроений. Политорганизаторы домохозяйств отмечали, что «буквально все кружки для писем были заполнены религиозными записками, которые действовали на людей», т.к. в них говорилось о необходимости переписать записку в девяти экземплярах для сохранения своей жизни.

В конце августа малочисленные в то время пораженческие настроения под влиянием немецкой пропаганды приобрели вполне определенный характер — появились призывы к сдаче Ленинграда и превращения его в открытый город. Так, инструктор по информации Дзержинского РК ВКП (б) 22 августа 1941 г., сообщил в горком партии о том, что в районе трижды расклеивались объявления, в которых содержались призывы к женщинам с целью спасения детей идти в Смольный и просить, чтобы Ленинград объявили «свободным городом» [ЦГАИПД СПб Ф.408 Оп.2 Д.39 Л.7]. Рабочие Пролетарского завода вспоминали, что «жизнь становилась все хуже и хуже, немец подходил к Ленинграду, все наши пригороды были забраны, народ ходил панически настроенный, некоторые да и большинство ждали его как Христа. Рабочие говорили, что придет немец и перевешает всех коммунистов» [ЦГАИПД СПб Ф.4000 Оп.10 Д.1131 Л.38].

Несмотря на попытки властей исключить проникновение в город агитационных материалов противника, несмотря на послевоенное вранье ГлавПУРа о том, что советские люди «пускали листовки на самокрутки» и использовали их в уборных, на самом деле немецкие листовки собирали, читали, и пересказывали их содержание знакомым. Это вытекает из массы различных документов, в том числе секретных документов того же самого ГлавПУРа.

Обращение к ленинградцам К. Ворошилова 21 августа не только не произвело ожидаемого эффекта, но напротив, вызвало еще больше сомнений в способности власти отстоять город. Наряду с этим в городе распространились слухи об обращении немецкого командования к горожанам оставаться в городе и сохранять спокойствие. Ленинградцам обещали не бомбить город [ЦГАИПД СПб Ф.408 Оп.2 Д.39 Л.53].

Что же касается официальной информации, то она оставалась неудовлетворительной:

«21 августа 1941 г.
Военные дела наши плохи.— В какой мере? Не знаем. Из газет ничего понять нельзя, очень официально, расплывчато и уклончиво. По беженцам из окрестностей Ленинграда знаем, что в Гатчине наши власти приказали гражданам Гатчины выехать безоговорочно не позднее 24 часов. Из Слуцка… тоже предложили жителям выезжать без обозначения срока. Так же и из г. Пушкина… Антисоветские настроения растут, что очень страшно в такое ответственное время и, конечно, крайне нежелательно. Это мне приносит Нюша от людей из очередей, утомленных долгими стояниями и страдающих мыслями о своих мужьях, сыновьях, братьях, погибающих на фронте».
[Дневник Остроумовой. РНБ СПб Ф.1015 Д.57 Л.53-54]

Неблагоприятное воздействие на морально-психологическом состояние ленинградцев оказывало значительное количество дезертиров, которые вместе с беженцами являлись носителями негативных настроений и слухов.

Например, только с 16 по 22 августа в Ленинграде были задержаны 4300 человек, покинувших фронт, с 13 по 15 сентября — 1481, а за 16 сентября и первую половину 17 сентября — 2086 дезертиров. Беженцы действительно привносили много дополнительной суеты и слухов в Ленинград. 20 августа Остроумова писала в своем дневнике:

«…В городе очень тревожно. Можно ожидать и было бы логично ожидать увидеть город пустынным, тихим, замершим. Ничуть не бывало! Улицы переполнены снующим во всех направлениях народом. Озабоченным, напряженным, но особенно хлопотливым и деятельным. Это все беженцы из окрестностей Ленинграда, из дачных мест, где много до сих пор народа жило и зимой, и из таких мест как Луга, Псков, Гатчина, Красное Село, Кингисепп и т.д.»
[Дневник Остроумовой. РНБ СПб Ф.1015 Д.57 Л.52]

Появление в городе значительного количества беженцев обусловило наличие дополнительных трудностей со снабжением города продовольствием. Действия властей, не предвидевших проблем, связанных с наплывом беженцев, вызывали сожаление и осуждение:

«Наши коммерческие магазины осаждаются огромным количеством народа, жаждущего купить хлеба. Хлеба! Это всё беженцы… Жаль, не ожидали такого наплыва покупателей на хлеб и потому не заготовили его достаточное количество, из-за чего около нас такие чудовищные очереди».
[Дневник Остроумовой. РНБ СПб Ф.1015 Д.57 Л.55]

Закрытие коммерческих магазинов, являвшихся единственным легальным источников для приобретения продовольствия беженцами, означало еще большее ухудшение положения этой категории населения. Голод для беженцев начался намного раньше, чем для ленинградцев, борьба за жизнь с усугублением продовольственного положения принимала подчас самые чудовищные формы (вплоть до каннибализма). Но это было позже — в конце ноября — начале декабря 1941 г., а в начале сентября они представляли собой просто брошенную на произвол судьбы большую и неорганизованную массу людей: «Бедные люди! Тяжело бывать на тех улицах и в тех кварталах, вблизи вокзалов, где они скапливаются тысячами. Вся душа переворачивается от этого потрясающего зрелища. Дети в повозках или на узлах, козы, коровы. Все шевелится, дышит, страдает. Все выбиты из колеи».

Еще до начала блокады партийные информаторы сообщали о наличии слухов относительно хорошего обращения немцев с жителями оккупированных районов — «покупают у населения яйца и кур», «хорошо относятся к пленным» [ЦГАИПД СПб Ф.409 Оп.2 Д.294 Л.97]. Одна из работниц Галошного завода со слов знакомой, бывшей на оккупированной территории, рассказывала о преимуществах жизни при немцах, а также об антисемитской пропаганде — «показывают кино, как русские стоят в очереди, а евреи идут с заднего хода». Информатор РК Трегубов подчеркивал, что в большинстве случаев источниками слухов, разговоров и нездоровых настроений были прибывающие в город с фронта и главным образом вышедшие из окружения [ЦГАИПД СПб Ф.409 Оп.2 Д.294 Л.101]. В начале сентября также высказывались скептические настроения в отношении военного обучения («берут одних инвалидов, да и оружия для них нет»), а также целесообразности проведения оборонных работ («немец все равно обойдет»). В городе оказалось значительное количество немецких листовок. О. Фрейденберг признавалась, что «некоторые я сама читала». Призывы сдаваться и начинать погромы («Бей жида-политрука, морда просит кирпича!») были лейтмотивом агитации противника.

Большой интерес к международным событиям, которые в довоенном Ленинграде скорее напоминали мечты и грезы, нежели имели какое-либо реальное значение, через два месяца войны практически полностью исчез, уступив место насущным вопросам начала борьбы за выживание. Ни альянс с Англией, ни совместная операция с англичанами в Иране, должная убедить в искренности намерений союзников в совместной борьбе с Германией, не нашли соответствующего отклика у ленинградцев. По-прежнему по отношению к демократическим государствам до­минировало недоверие. Таким образом, на этом этапе войны внешний ресурс усиления борьбы с Германией не представлялся горожанам существенным.

П. Лукницкий, работавший в то время в Ленинграде корреспондентом ТАСС, также отмечал, что «разговоры о разбомбленной, несколько раз занятой фашистами Мге по всему городу… Поскольку никаких официальных сообщений о том, что происходит под стенами города пока нет, население, естественно, питается слухами… Но тот факт, что бои идут всюду за городом, что никакие дальние поезда не ходят и Ленинград не имеет железнодорожного сообщения с другими городами, представляется несомненным» [П. Лукницкий «Сквозь всю блокаду», Л. 1964].

В конце августа — начале сентября 1941 г. ленинградское руководство оценивало ситуацию в городе как критическую. Готовясь к дальнейшему натиску со стороны противника, оно принимало меры к укреплению в городе порядка и общественной безопасности. Весьма показательной в этом отношении является передовая статья в «Ленинградской правде» от 2 сентября. В ней фактически говорилось о возможности беспорядков в городе и появлении новых видов асоциального поведения — мародерства, спекуляции и хулиганства. Уклонение от трудовой повинности стало уже настолько распространенным явлением, что редакция сочла возможным публикацию материалов о привлечении трех женщин к уголовной ответственности ["Ленинградская правда", 2.09.1941].

3 сентября передовая статья «Ленинградской правды» вновь была посвящена вопросу поддержания строжайшего революционного порядка и общественной безопасности. В очередной раз, приведя пример деятельности Военного трибунала, приговорившего к расстрелу некоего Г. Петрова за ведение антисоветской агитации, редакция газеты призвала всех выполнить «долг каждого советского патриота — разоблачать врагов, как бы хитро они ни маскировались». Далее, по-видимому, учитывая, что у населения понизился порог бдительности и оно стало весьма терпимо воспринимать носителей «альтернативных настроений», редакция подчеркнула, что «тот, кто равнодушно относится к паникерам и распространителям слухов, не разоблачает и не пресекает предательских действий, тот создает угрозу общественной безопасности, тот делает тягчайшее преступление перед родиной». В статье также указывалось на конкретные проявления малодушия на строительстве оборонительных сооружений, стремление части населения избежать общественных работ. Осознавая, что ключевую роль в предстоящей борьбе за город суждено сыграть женщинам, руководство города обратилось к ним через «Ленинградскую правду» быть «на страже революционного порядка, … клеймить позором всех, кто в эти дни окажется трусом, паникером, дезертиром».

Подобные настроения были связаны с тем, что ни Военный Совет, ни тем более горожане не знали планов германского командования изрядно потрепанной группы армий «Север», которое по ряду причин уже отказалось от планов штурма города, продолжая при этом давление по всему фронту. На случай сдачи города производилось минирование важнейших объектов, создавалось подполье. В спешном порядке в конце августа 1941 г. в городе было произведено изъятие контрреволюционного элемента. Кроме того, в результате трех массовых облав с целью выявления дезертиров и лиц без прописки в Ленинграде и пригородах в период с 26 августа по 5 сентября 1941 г. было задержано 7 528 человек. Таким образом, к моментуначала блокады в городе с населением в 2 457 608 человек не должно было остаться политически неблагонадежных лиц. Однако эвакуация этой категории населения была завершена только в начале декабря 1941 г. после установления дороги через Ладогу.

Я заканчиваю этот рассказ сентябрем 1941 года…

Для ленинградцев всё самое страшное было ещё впереди…

Источник:
Н. Ломагин «Неизвестная блокада», кн.1, СПб, «Нева», 2004